Коротко о себе

На Украине отцовский род повстречался с материнским. Фамилия у матери редкая «Хархурим», явно хазарского происхождения. «Хокурим» – слово из письма киевских евреев в Иерусалим, означает «Я прочитал» - просвещенные, значит, были…
Жили в Золотоноше, Кременчуге, Перещепино (прадед Абрам Эпштейн имел скобяную лавку).
Многих мы потеряли в Полтаве, Харькове, Бабьем Яру в Киеве. Благословенна будет их память!
В 1941 благодаря энергии матери (Вера Израилевна Хархурим), мы эвакуировались сначала в Башкирию, потом Чувашию – дед Израиль со второй женой Соней, мама с сестрами Сарой и Леей, и я с двоюродным братом Леней (старше его на пять дней. Нас назвали одинаково в честь бабушки Лизы обе сестры желали девочек). Ехали в товарняке, пароходом, на лошадях. Нас бомбили. Люди теряли детей, разлучались семьи – мать держала нас в кулаке. И сохранила…
То была жизнь холодная и голодная. В праздники мужики пили брагу и до крови дрались…
После освобождения Полтавы (1943) дед сказал: домой!
А дома не было.
Ехали на пароходе. Сара размачивала ржаные сухари – ничего более вкусного во всю жизнь не ел.
В Полтаве жили на чердаке, у Березового садика. Там и дождались Победы: все выскочили на улицы. Обнимались. Целовались. Такого единения больше никогда не видел.
В 1944 году пошел в первый класс 4-ой школы: полуразрушенное здание. В классах – высокие столы и низкие скамейки. В перерывах раздают кусочек ржаного хлеба, посыпанный сахаром…
Здесь в тетради, сшитой мамой из газет я написал свое первое изложение. Строил, как строят настоящую книгу, разбивал на главки и уже был очарован Словом…
В 1947 году мама получила назначение в Черновцы (Украина), главным бухгалтером большой Перчаточной фабрики. В рассказе «Одинокий сторож на еврейском кладбище» я писал: в Черновцах меня больше всего поражали люди, «которые разговаривали на разных, никогда не слышанных мною языках. Часто звучала речь, к которой мама особенно прислушивалась. А однажды, услышав разговор двух пожилых мужчин, она просто рассмеялась. И тогда я не выдержал и спросил:
- Мама, на каком языке они разговаривают? Ты знаешь этот язык7
И она ответила:
- Да, знаю. Они разговаривают по-еврейски.
Так я сделал первое в этом городе и тайное открытие: в детстве мама была еврейкой».

В Черновцах я нашел вторую родину.
В этом городе я закончил 26-ю среднюю школу (1954). На всю жизнь связан памятью с мальчишками нашего двора – мы гоняли в футбол с утра до вечера. А когда рвалась покрышка на мяче, часто самодельном, читали. Читали и рассказывали прочитанное. И снова читали. Когда рассказывали прочитанное, полагалось немного приврать…
Ходили в библиотеку, в абонемент и отдельно в читальный зал – там, рядом ходила и моя жена Раиса, мы могли встретиться и наверняка встречались и тогда…
Многих из тех мальчишек нет в живых, они уже в лучшем мире и, хочу верить, обустроились…
В этот город я вернулся после армии (1959-1961), возвратился и после того как получил образование, сначала в Электротехникуме связи, потом в Политехническом институте и прошел все ступеньки служебной лестницы, ни одну не пропустил: техник телеграфа, старший техник, инженер, cтарший инженер, главный инженер Черновицкого почтамта. С этой профессией связаны не лучшие часы моей жизни – я гуманитарий, но и немало счастливых дней выпало…
В этом городе я нашел жену. Раиса Пинковецкая (скоро пятьдесят лет как Финкель) закончила Львовский Полиграфический институт, работала на заводе легкого машиностроения, затем на Электронмаше. Блестящий инженер…
Всегда была в оппозиции к власти. В Болгарии однажды мне устроили настоящий суд, за то, что жена отказалась ехать на родину Димитрова, болгарского коммунистического вождя. Вообще, терпеть не могла советскую власть.
Предки – выходцы из Польши и это наложило отпечаток на мою Женщину: «горда польска пани». Из всей семьи, кажется, я один посетил ее родину – село Михайловка Хмельницкой (Проскуровской) области…
Отец Раисы – Золя Фаликович был директором еврейской школы, мать – Клара Львовна учительница. Благороднейшие люди, настоящие интеллигенты. В этом городе они и похоронены. В Подмосковье живет брат Раисы – Леонид Пинковецкий с женой, детьми и внуками.
В Черновцах родился и наш единственный сын – Сергей. Круглый отличник. Окончил школу с золотой медалью и Медицинский институт с отличием (с «красным дипломом»).
На выпускном вечере жена сияла от гордости – сын получил все возможные награды и призы…Он и сегодня моя надежда на устойчивость в этом мире…
Вот главное, – в Черновцах рядом со мной всегда была мама…
Марина Цветаева высекла как на скрижалях заповедь: «…Каждая женщина, вырастившая сына одна, заслуживает, чтоб о ней рассказали, независимо даже от удачности или неудачности этого ращения. Важна сумма усилий, то есть одинокий подвиг одной – без всех стало быть – против всех…»
Это о маме.
Мама Вера (18.03.1908, Полтава -2.02.1996, Ашкелон)
Отца с фронта не дождалась. Уже писал. Будучи пугливой (еще бы, пережить 37-й год!) не хотела запирать дверь – вдруг он с войны все-таки вернулась. Ведь война и не может закончиться. Пока он не вернулся. Может быть, в тыл врага забросили разведчиком?
- Какой тыл, мама?! Самые большие враги себе – мы сами. Наша страна. Эта безумная идея коммунистического общества! У нашей партии нет программы. У нас есть легенды! (Странно, тоже повторится и в Израиле – легенды, только уже без мамы).
- Тише, Тише! Ты просто перестал слушать последние известия…
С годами, вина моя перед ней нарастает, утяжеляется, и, когда она лежала без сознания при смерти в ашкелонской больнице, превратилась в непосильный, неподъемный груз. Все. Уже не покаяться. Грехи не отмолить. Не перед кем. Это сделало меня, внутри себя самого, запутавшимся в себе.
- Надо жить, уж как кому дано и не искать справедливости…
Она была боец, борец, кормилец семьи, а ей ничего не доставалось. Многонаселенная квартира ( одиннадцатиметровой квартиры ожидала тридцать лет! Да и то, получила как вдова погибшего солдата…), полная невозможность уединения, дед Израиль на кухне с раннего утра до позднего вечера работающий на машинке «Зингер» (там и спал в кухне), полное отсутствие подруг, вечная материнская тревога за младшую сестру Женю, болезнь и смерть другой сестры Сары, а пойманные мной золотые рыбки, почти всегда оказывались немыми, в общем, мы все уцелели по какому-то недосмотру, обделенность личной жизнью, материальные лишения…
Прости меня, мама! И свое вдовство она несла как заживо на кресте распятая. Всю жизнь жила как на прифронтовой полосе…
Мама мне часто снится, и с годами я понял, что реальность уступает в прочности сновидениям. Я жаворонок, сумерки для меня опасная зона, там я как бы вступаю на зыбкую почву, теряю себя…
Сюжет жизни часто приходилось перекраивать на ходу.
Был инженер, стал художественным руководителем молодежного эстрадного театра, лектором-музыковедом, потом редактором газеты. В моей библиографии есть провал: с 1973 по 1986 год – у меня не взяли ни одной статьи в газету или журнал. Дело в том, что Ужгородское издательство в рецензии на мою книгу (дипломную работу в Литературном институте) написали: «Льет воду на мельницу сионизма».
В 1979 году все же вышла первая книга «Зажги солнце», она почти десять лет пролежала в издательстве, да и то вышла случайно, кто-то из партийных деятелей вмешался, хотел восстановить справедливость…
Понадобилось пуд соли съесть, чтоб определить изначальное: я ничей, ни с кем. В постоянной разборке с сами собой, в ужасе, насколько двойственен. Мой друг художник Бронислав Тутельман все разгадал, когда писал мой портрет. По одну сторону головы – белое пространство. По другую черное…
Я только сейчас понимаю, что такой была эпоха, в которую все мы умудрились встрять…
У моей головы оказалась удивительная способность – чуять задом…
В жизни я был не так часто удачлив, но удача была настоящей. И счастье – настоящим. Во-первых, жена. Потом когда мне сказали: сын родился! До сих пор не могу остыть от этого известия. Однажды на выставке в Москве увидел картину Модильяни – счастье! Миг, когда проснулись ночью на корабле – и вдруг деревянное чудо – Кижи! Или левитановский Плес на Волге. Все счастье. Аскетическая, пастушья, свирельная Греция, которую построил в Коктебеле мечтатель, выдумщик и фантазер Макс Волошин, место для обрядов и мистерий. Неприступный Карадаг, могила Волошина на горе и коктебельская страсть: галька с дыркой посредине, под названием куриный бог. В дырку продевалась нитка, и украшения такие болтались на шеях у всех обитателях Коктебеля. Все это было счастье.
Когда-то здесь Сергей Эфрон подарил Марине Цветаевой камень. И все у них решилось.
Теперь нет тех людей. Да и сам Коктебель…
Я был там в поздние годы на гастролях и хотелось плакать…
Еще, конечно, пушкинское Михайловское. И толстовская Ясная Поляна.
Я только что из Ясной Поляны. Были на молодежном театральном фестивале. Здесь показывали мой спектакль о Вертинском: « Я сегодня смеюсь над собой» (исполнитель – мой школьный товарищ Павел Кравецкий).

Нам с Раисой среди молодежи было весело и покойно. Но вдруг настигали проклятые вопросы: новый спектакль – это для чего? Книги, газеты, чтобы распространять сведения о чем? Дороги, чтоб ездить к кому? Больницы, врачи, аптеки, чтобы продолжать жизнь, а продолжать жизнь – зачем?
Эти вопросы настигали как бы нечаянно. И – не отступали. Это магия толстовской Ясной Поляны…

В Нью-Йорке однажды мы с Раисой и нашими близкими друзьями – Рейчл и Ильей Реентовичами, попали в Еврейский музей на выставку Модильяни. Там была такая энергетика, такой полет духа, что мне стало дурно. Рейчл отвела меня в кафе музея, взяла кофе. Рука у нее дрожала, и обе чашки опрокинулись…
Модильяни…
Еще раз мы с Раисой только что видели картины Модильяни в Москве в Музее изобразительных искусств А.С.Пушкина.
Почти все тоже повторилось…
В Мадриде мы открыли «Гернику» Пикассо, хотя я знал ее наизусть. Мог рассказать о каждом сантиметре. Но увидели – и были потрясены.
В Бельгии открыли Веймеера…
Музеи в Голландии, Вене, Будапеште, Вашингтоне, Лондоне, Риме, Мадриде…
Вот это все было счастье. А еще Пушкин, Толстой. В общем, не мало…
Но самой несказанной удачей был один из дней в 1961 году, когда я, рядовой строительного батальона Советской Армии нашел в армейской библиотеке журнал «Новый мир» и в нем – мемуары Ильи Эренбурга «Годы, люди, жизнь».
Эренбург стал моим духовным учителем во всю жизнь.
Моя встреча с ним – потрясла меня. Это он сказал:
- Вы должны учиться в Литературном институте…
- Я? И разве можно научиться писать?
- Нет, писать научиться нельзя, научиться можно жить…
Я не хочу сказать, что это со мной случилось. Но жизнь тут же подтвердила правоту Ильи Григорьевича, когда профессор литературы, поставив мне четверку на экзамене, позвонил вечером, извинился, сказал, что когда прослушал группу, понял, что надо было поставить мне пятерку. И на следующий день в присутствии ректора Литературного института исправил мне отметку. Я думал, чем могу его отблагодарить? Цветами? Раритетной книгой, которых уже в ту пору было у меня немало? И только позже пришла простая мысль: отблагодарить смогу тогда, когда сам поступлю так же, признаю ошибку, а главное, исправлю ее…
Я оказывался свидетелем многих коллизий и охотников, которые пытались эти коллизии забыть. Слава Богу, ни меня, ни Раису никогда не тянуло к злорадству, к мести, не было, как говорят, этого кайфа, этой сладости. Не видели мы в том смысла. Но мы много читали, слушали музыку (почти всех великих советских исполнителей нашего времени – Рихтера, Гилельса, Оборина, Растроповича. Когана) и размышляли, сопоставляли, делали выводы. Хотя никогда их не придерживались до конца. Быть может, в том и была наша броня, да еще ирония, насмешливость, чувство юмора – у всех в семье, теперь у старшего внука Томера…
Под Новый год все собираются у нас. И всегда несказанное веселье. И розыгрыши. И придумки. Посмотришь на фотографии, все не просто смеются – хохочут!
Я видел и тех, кто брал власть. Наблюдал и то, как власть брала их и меняла до неузнаваемости.
Я не был насторожен к людям, почти всегда дружелюбен. Тут Раиса во многом помогла мне, человека-дрянь, она чувствовала на расстоянии. В позднее время мне не раз приходилось отбиваться от многочисленных графоманов, завистников, окололитературных деляг и чиновников, от шулеров, которые хотели затащить меня в свои шулерские игры и им, я, не желающий с ними общаться, мог показаться высокомерным. Хотя для того, чтоб провести уже шестнадцать (2009 г.) Пушкинских праздников или поставить памятный камень Соломону Михоэлсу. Вениамину Зускину, московскому Еврейскому театру (2003) приходилось что называется «стать на горло собственной песне». Так что с одной стороны – ну да, Молодец, а с другой могло показаться – слишком усердствую, сам выискиваю, куда бы еще встрять, будто не могу остановиться. Даже будет страшно остановиться – и задуматься…
В Черновцах я был первым председателем общества Еврейской культуры им. Элиезера Штайнберга. Первым редактором газеты (ее русской части, страницу на идиш редактировал Иосиф Бург) «Черновицкие листки» и приложения «Мой Израиль». Все это можно сказать сам и придумал. Участвовал в создании Пушкинского общества и был в числе его инициаторов, как и Всесоюзной писательской организации «Апрель».
В Израиле – первым председателем общественной организации «Центр культуры», организатором и участников всех Пушкинских и других праздников, памятный камень Михоэлсу стоил мне семь лет жизни.
Вот и сейчас создал филиал Международной Академии наук, образования, индустрии и искусств (Калифорния). И только что (июль 2009 г.) в Эддингтоне, в Шекспировском замке вручил дипломы Академиков замечательным людям, в то числе Владимиру Буковскому.
Зачем?
Я постоянно нарушал это русско-еврейское: поперек батька в пекло не лезть!

Сейчас властвуют нувориши, которым Ватикан кажется бедненьким…
Были люди, которые действовали по отношению ко мне по-хулигански, просто по-разбойничьи или бандитски…Завистники, которым хотелось сидеть на Олимпе и рулить судьбами. Чаще всего, их не замечал. Всегда думаю, как велико будет их разочарование, когда они узнают правду от Бога…
Вместе с Женей Золотовой мы организовали литературный театр исторического портрета (1994). Ни тогда, ни теперь этот театр, состоящий из двух человек – режиссера (народная артистка Украины) и литератора не имел аналогов. Для театра я написал четыре пьесы. Мы показали их в Израиле, во всех крупных городах Украины (Киев, Харьков, Одесса, Днепропетровск, Запорожье, Донецк, Винница. Черновцы, Кривой Рог). В Молдове (Кишинев, Бельцы). Затем четырежды в Берлине на фестивалях израильской культуры и дважды в Нью-Йорке…
На спектакле «Я – Голда» присутствовали дети Голды Меир и нам, тогда еще новым репатриантам это показалось чудесным сном и хорошим предзнаменованием. Дети Голды – Сара и Менахем очень хвалили спектакль.
Неожиданно для себя я влюбился в Казанову, открыл для себя одного из лучших писателей восемнадцатого века. И вынес на сцену устный литературный рассказ «Казанова» (вместе с Михаилом Пархомовским и Ритой Бобрович, известными по ансамблю скрипачей Москвы, Сибири, а затем Израиля)

Этот спектакль оказался для меня знаменательным. Я нашел в нем, наконец, свой стиль. Когда я в чем-то очень уверен, я пишу публицистическую статью. Но стоило услышать во мне разные голоса – и я понимаю, что складывается рассказ. И мне не важно как поведать его читателю – письменно. На бумаге или устно, как это делал я на сцене.
Вообще, с какого-то времени мне потребовался собеседник. Мне скучно было жить в стране, где не с кем разговаривать, ибо необразованность давно стала синонимом лояльности. И в Советском Союзе и в Израиле произошло «организованное понижение культуры»: улица корчится безъязыкая (Маяковский)…
Нужно было придумать, как вернуться к себе…
Мне всегда хотелось соединить высокое, с расхожим. Но необычайно важно было высокое. А тут еще была интрига, которая всегда должна быть захватывающей.
Я узнавал в себе интонации Эдварда Радзинского, это не отталкивало, но привлекало меня. Э.Р. большой Мастер.
Вообще, мне не интересны мужчины. В женщине – хаос, безмерность. Мужчина, даже сложный, все же проще. Но писал ли я о мужчинах или женщинах – я всегда писал только о себе. Рисунок Магрита, восхищает меня – женщина, сдирающая с себя своего мужчину, она им одета, как платьем, и она ногтями пытается его содрать, и он, как обгорелая кожа сходит с нее…и все равно остается…
Вот уже шестнадцать лет лет - я ответственный секретарь Союза русскоязычных писателей Израиля. Принимаю близко к сердцу заботы писателей, в особенности любимых – Григория Кановича, Дины Рубинной, Елены Аксельрод, Лорины Дымовой, Феликса Кривина, Игоря Губермана, Нины Локшиной, Елены Минкиной, Феликса Кривина, Давида Лившица, Вадима Летова, Аллы Айзеншарф, Семена Злотникова, Светланы Шенбрунн, Эли Люксембурга и еще десятки других, за небольшим исключением мог бы назвать всех…
У меня были долгие беседы с Анатолием Алексиным, Григорем Кановичем.
С Диной Рубинной…
Мы принимали в Израиле Римму Казакову, Андрея Битова, Евгения Евтушенко, Йона Друцэ, Даниила Гранина, Виктора Астафьева…
Настоящим моим соавтороам оказалась жизнь. В первый год моего пребывания в Израиле, когда был уверен, что не напишу больше ни строки, ничего не прибавлю к тем своим книгам и пьесам, которые написал в Советском Союзе, я попал на раскопки к профессору Гарварда Барбаре Джонсон. В шестидесятых годах она открыла античный завод стеклянных изделий в Кирьят –Тивоне и приобрела широкую известность. За сезон она вытаскивали из земли миллион осколков. Потом все это принимало вид амфор, сосудов, гончарных и других изделий. Я смотрел на это как на сеанс магии. Передо мной проходили эпохи, цивилизации, страны. Города. Но главное – люди. Редким счастьем обернулась для меня эта встреча.
Ром антика археологии, трагические, забавные и радостные приключения поразили меня. Но еще больше – повседневная, черновая работа ученых…
Однажды Барбара показала мне четырнадцать слоев древнего Ашкелона. Я одновременно увидел жизнь, как бы на разных этажах здания, в разное время…
Это было чудо.
И я понял, что какой-то ключ нашелся. Какая-то дверь растворилась. Все сложится, потому что эта земля меня узнала..
Раиса и мои дети – Сережа, Марина еще глубже проникли. Иногда мне кажется, что они не дерево народа, а сами корни.
Про Томера и говорить нечего – иной земли для него на самом деле не существует…
Не случайно на вопрос: «Какая столица Украины» он мне вполне серьезно ответил: «Динамо» (Киев)…
Мое поколение уходит. Но Россия – по-прежнему Сфинкс не только для Европы и остального мира, но и для породнившейся с ней русско-еврейской интеллигенции. Разорвав с прежним берегом пристали ли мы к новому? Мы – не Азия, не Европа, полу-Азия, полу-Европа, не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку. Нет у нас сегодня ни Царей, ни Пророков. У нас даже шутов стоящих – нет, все какие-то придурочные, вертлявые, злокозенные стяжатели.
Безответным остаются к ним вопросы.
И народ зловеще молчит…
Мы как Медный Всадник перед пропастью, но не вперед в дерзновенном вдохновении несемся, все пытаемся осадить назад, попятить коня, удержать его и удержаться с ним на краю раскрывшейся пучины. Трагический жребий выпал нам – жить и сгореть на грани двух миров, отделенных не длительным процессом перевоплощения, а стихийным обвалом…
Да что говорить… На Святой Земле жить нелегко. Слишком плотен воздух. Накалены страсти. Слишком много пафоса и крика. Маленькое провинциальное государство, еврейская деревня, самодельная страна. Но она и поныне остается моделью мира. И Господь все еще тренирует на избранном народе свои возможности. Сходишь с трапа самолета, ставишь ногу на землю и чувствуешь. Как через подошву идет ток…
А те наши дети, что не вернулись с войны…Да, они не дожили до полудня жизни, но кто скажет, что они ушли слишком рано?
Перестаньте плакать! Такие смерти будут жить в веках!
Из письма Александра Сергеевича Пушкина князю Петру Андреевичу Вяземскому:
- Грех обидчикам моим!

Еще несколько слов о прародителях.
Прадед – Мендель Финкель, скрипач. Прабабушка – Мария. Жили в Бессарабии, видимо, после кишиневского погрома переселились в восточную Украину – Харьков. Даты их жизни – приблизительно 1840-1850 годы.
У Менделя были два сына и дочь. Мой дед Лазарь, его младший брат Лев и сестра Роза.
Дед Лазарь закончил консерватории в Варшаве и Харькове. Дирижер, затем военный дирижер. Даты его жизни (1879 - 1951) Похоронен в городе Батайске (Ростовской области, Россия).
Брат Лев был убит при попытке бегства из австрийского плена в первую мировую войну. Сестра Роза – пианистка. Про бабушку – Анну Наумовну (отца назвали в честь прадеда) знаю, что была очень интеллигента. Аристократична. Возвышенна. Когда я писал в «Дорогах Вечного жида» о царице Савской мне кажется, я достаточно верно сказал о ней…Бабушка вместе с Розалией Михайловной захоронены на кишиневском еврейском кладбище.. Дед же был молчаливым, очень добрым. Щедрым. Преданым музыке. Ноты были его Библией, как, впрочем, и отца…
Война нас разбросала и после войны мы встречались мало
…От деда Лазаря сохранилось два вымпела, которые ему преподнесли в день бенефиса. На одном из них – программа концерта, на котором он выступал в качестве дирижера. В самый канун войны он тоже был призван в Красную Армию. Они с отцом даже отмечены в одном приказе по войскам Харьковского военного округа.
В Харькове жил их большой род, много талантливых людей, в музыке, литературе (Александр Финкель, известный шекспировед, переводчик сонетов Шекспира, автор многих сатирических произведений)
Прадед по материнской линии – Авраам Эпштейн, мелкий торговец из Перещепино (Полтавская область). Отец матери – Хархурим Израиль (1883-1948), портной. Похоронен на черновицком еврейском кладбище (по правую сторону от Центральной аллеи). Бабушка Лиза – умерла рано, от аппендицита.
У матери было еще две сестры – Сара и младшая Лея (Женя). Сара похоронена на еврейском кладбище в Черновцах (фамилия по мужу Чернина), Женя на общем гражданском кладбище (она погибла, задохнувшись от угарного газа).
Мой двоюродный брат Леонид Чернин живет в Израиле, в Лоде.
Другой – Александр Юровский – в Тель-Авиве. Оба очень музыкальны, Саша и просто профессионал с хорошим голосом и манерой пения. Их родители – Лиина Юровская и Даниил Чернин умерли в Израиле. Похоронены в Ашдоде.
Все оказались под колесами времени. Но почти каждый из них делал все, чтобы жизнь стала лучше. У них было больше совестливости, чем требовало время и меньше цепкости, чтобы стать известными людьми. Но жили они по внутренней необходимости. И жизнь эта часто напоминала отчаянный поступок.
Благословенная их память…
В семь-восемь лет я хотел быть либо Маршаком, либо Чуковским, мне было интересно, как это из обыденных слов получается «Вот такой рассеянный с улицы Бассейной…»
С тех пор мои амбиции неуклонно росли. И уже давно я жажду стать не кем иным, как самим собой, что дьявольски трудно, ибо пока приближаешься к себе, ты же уходишь за горизонт, так что сегодня я – всего лишь измученный иронией по отношению к себе уже не молодой человек, который знает только то, что в соответствии с законом Мэрфи все лучшее в жизни, либо незаконно, либо аморально, либо ведет к ожирению.

Сентябрь 2009 года, канун 5770 года
Гор.Ашкелон.