У Финкеля

 ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ И ОБЩЕСТВЕННО ПОЛИТИЧЕСКИЙ

ИНТЕРНЕТ- ЖУРНАЛ

У ФИНКЕЛЯ

№1, ЛЕТО-ОСЕНЬ 2009 г.

Сегодня в этом журнале только один гость – я сам. И только с одной публикацией. Кого приглашу к себе в следующий раз – одного собеседника, двоих, троих, более –

подскажет время, настроение, события

Леонид Финкель

СЛЫВИ, СЛОВО КАНОВИЧА!

Выступление на творческом вечере в связи с 80-летием писателя Григория Кановича 24 сентября 2009 года в российском культурном центре Тель-Авива

1

Уважаемые дамы и господа!

Приветствую вас всех вместе и каждого в отдельности.

И дай вам Б - г в новом году ТО, что достойно каждого из Вас!

Приветствую всех, собравшихся отметить восьмидесятую осень Патриарха – Григория Семеновича Кановича.

Низкий поклон ему и его супруге Ольге Макаровне…

Вы, конечно, заметили, что я не пользуюсь эпитетом гениальный, великий, замечательный. Сейчас так много соискателей дарований в превосходной степени, что я невольно вспоминаю слова одного служителя заповедника, который сказал: чем плохи олени, так это неприхотливостью: ничего не хотят, кроме ягеля…

Мир как-то странно изменился. Мышь все чаще и чаще рождает гору. И гора чувствует себя мышью…

А вот в Союзе писателей только трех человек называют по имени отчеству – Анатолия Георгиевича, Григория Семеновича и Феликса Давидовича. Теперь все чаще и чаще Игоря Мироновича, Дину Ильиничну.

Для всех остальных еще не закончилось детство.

Что для меня – Григорий Канович – несравненный.

Сам Григорий Семенович не раз говорил, что любовь не нуждается в украшениях. Блеск мишуры ее убивает. И действительно, нельзя стать мраморным бюстом и при этом повсюду бегать.

Я как-то пожаловался, что писателям негде собираться, мне сказали: да, литературные кафе вышли из моды. Давайте собираться в баре. Можно, конечно, и в баре, но Григория Семеновича Кановича я там не представляю…Помню, в давние времена, где-то четверть века назад, или больше, когда мы только переписывались и я с воспаленной головой читал «Свечи на ветру» и мечтал о совершенно фантастическом событии в своей жизни, когда буду сидеть подле Кановича, как тот ученик в Синедрионе в Явно после Иудейской войны. Теперь, когда Григорий Семенович испугал меня, предложив вести этот вечер, я понял, что счастье, - это совпадение желаемого с неизбежным.

Когда роман Григория Семеновича «Слезы и молитвы дураков» получил Государственную Премию Литвы, мы с еврейским писателем Иосифом Бургом, благословенна его память, бросились на почту и дали телеграмму:

«Первый случай, когда слезы и молитвы дураков, дошли до Господа! Поздравляем»

Некоторые люди приносят радость – откуда бы они не ушли, иные – куда бы они не пришли.

Разрешите пригласить сюда Мастера – Григорий Семенович, пожалуйста, займите свое место. Если будет скучно, будем засыпать на перегонки!

2

Не знаю чувства более обременительного, чем восхищение. По тому, как трудно его высказать подобающим образом, оно сравнимо с любовью. Люблю прозу Кановича давно и чествование его – лицом к лицу – тоже большое испытание, ибо он это его, если не тяготит, то явно напрягает…

Но ведь, сколько минут радости он заставил меня пережить! Его книги – своеобразный полет в безбрежном духовном пространстве…

И моя задача, сводится, в сущности, к тому, чтобы в эти минуты рассказать историю навязчивой идеи, ибо Григорий Канович живет, дышит повествованием о превратностях судеб литовских евреев, которые так легко проецируются на судьбы евреев в любом уголке земного шара, на судьбы людей вообще, возьму на себя смелость проецировать и на себя…

Уже с первой фразы легендарного романа «Слезы и молитвы дураков» я увидел в его героях себя, черты деда, прадеда, а при последующих чтениях – и внука и правнука…

«Душа больна, - пожаловался рабби Ури, и его любимый ученик Ицик Магид вздрогнул.

- Больное время – больные души, - мягко, почти льстиво возразил учителю Ицик. - Надо ребе, лечить время.

- Надо лечить себя, - тихо сказал рабби Ури…Боже праведный, сколько их было – лекарей времени, сколько их прошло по земле и мимо его окна! А чем все кончилось? Кандалами, плахой, безумием. Нет, время неизлечимо. Каждый должен лечить себя и, может, только тогда выздоровеет и время».

Что-то библейское слышалось мне в этой фразе.

Казалось, часы жизни только что отмерили вечность…

А, в общем, в романе ничего не происходило. Не шагал Бог по багровому терновику, не прогибались ветки. Простой рассказ, о простом событии, из простой жизни… Мир и воздух, который не надо искать…

Я понял, что предо мной шедевр. И с каждой страницей и с каждой книгой это чувство только укреплялось.

Не стоит брать на себя труд облагодетельствовать все человечество, – другое дело - что-то в себе изменить, может быть один раз поверить другому, чужому, один раз уступить, пойти на компромисс, я бы не хотел, чтобы меня поняли превратно, не об уступках Голанских высот речь, надо бы попытаться не только говорить, но и слушать, вслушиваться…

Мне бы не хотелось от литературы уходить в гайд-парк, но я не могу не посетовать, что деятели культуры такого масштаба не становятся в нашем государстве национальным достоянием.

Однажды мы пробивали книгу другого довольно известного писателя. И обратились по довольно высокому адресу. И тут Чиновник задал поразительный вопрос:

- А что побудило господина писателя к созданию книги? Ведь уже все написали древние греки!

Какая поразительная осведомленность!!!

Много лет в Советском Союзе мне пришлось поработать главным инженером большого почтового ведомства, куда входил ныне вообще исчезнувший вместе с СССР телеграф. Телеграфистов я выуживал, как правило, из среды филологов, которых посылали в деревню, а они остались в городе без работы. Однажды у четы заболела такса, они послали телеграмму знакомым в Венгрию: «У Кафки чума … и так далее». Телеграфистка исправила: «Неправильно – чума это у Камю».

В те годы «Свечи на ветру» Григория Кановича знали в любой еврейской семье Прибалтики, Буковины, Молдавии, в Киеве, Львове, вообще в Белоруссии и на Украине особенно, конечно в Москве и Ленинграде. Читают и зачитывают их и сейчас, здесь, в Израиле.

Сегодня, пожалуй, только в канцелярии Президента Израиля, премьер-министра или Министерстве культуры не читают Кановича. Но их можно понять. Они взяли на себя обязательства и принципиально не хотят знать писателей-репатриантов из СССР.

- Зачем Вам нужны эти лапсердаки и пейсы, зачем воскрешать прошлое, которое никому не нужно?

Иногда мне кажется, что мертвым евреям дурно спится: какие пепелища? Какая любовь к отеческим гробам? Более либеральные укоряют: «Ну, пожалуйста, дяденька, ну отмени ты эту память…» Главное ЭТО НАРОД - НАПОИТЬ, НАКОРМИТЬ И ОБУТЬ. Только почему-то начинают чаще всего с последнего…

Ах, дорогой Григорий Семенович, разве мы не знаем, что у евреев непопулярно какое бы то ни было совершенство, в каком бы то ни было жанре!

В своей «Книге о жизни» Марк Шагал сказал:

- Ни царской, ни советской России я не нужен.

Зато Рембрант уж точно меня любит…

У большинства героев Кановича – маленьких, незаметных молчунов, любовь к справедливости – это мужество переносить несправедливость. В них заключается редкое счастье, происходящее от уменья в нужный момент сдержать себя в личине добрых и дурных страстей.

В конце концов – цари – дело временное, а мифы, легенды, в том числе те, которые сложил Канович – навсегда.

Как раз то, чего боялась советская власть…

Канович нигде, ни одним словом не претендует на учительство, тем более на поучительство. Просто на все он смотрел глазами художественного опыта. Его герои все время на краю обрыва.

Это врожденная зоркость Художника, интуиция, чутье, возможно от отца.

Отец Григория Семеновича, портной, высокий Мастер, один раз посмотрел на памятник Ленина, и тут же определил, что Ленин одет в женское пальто.

Дух ментальности Кановича берет свое начало в Торе и Талмуде.

Канович писатель пророк. А пророку не целуют руки, как Овадию Йосефу, в пророка издавна принято было бросать каменья…

Что ж, этих каменьев в судьбе писателя хватало.

Мы нашлись сразу, как только Григорий Семенович и Ольга Макаровна приехали в Израиль. И я никогда не забуду первое выступление писателя в Ашкелоне.

Выступали там и читатели. Много говорили о легендарной «Еврейской ромашке», которая привела в Израиль, народу больше, чем все сохнутовские чиновники вместе взятые. Люди ехали за своим Учителем.

Но вот поднимается одна дама и говорит:

- Я тоже приехала, после того как прочла «Еврейскую ромашку». И мне здесь плохо. … И несете ли вы ответственность за мою судьбу?

И дальше она произнесла гневную пятиминутную антисемитскую речь…

Я вел тот вечер и изумленный, придя в себя, прервал ее:

- Мадам, и это говорит еврейка…

- Извините, я наполовину еврейка… Когда наполовину, то яснее выбираешь точку зрения. И я собираюсь вернуться…

И тут Григорий Семенович печально произнес:

- Тогда поздравлю вас с умелым выбором…

3

Вообще родители были против увлечения сына литературой, в частности стихами. Отец уверял, что перо никогда не сравниться с иголкой, ручка, мол – губительница, из-за нее и в тюрьму попасть можно, а иголка – кормилица, она и в тюрьме прокормит. Мать же пыталась образумить сына и перенаправить на медицинский факультет, говорила, что больных всегда больше, чем читателей.

…Все же не могу сказать о чувствительности воображения, оно умеет выбирать, судить, сравнивать, оно устремляется туда и сюда, ищет здесь и там – и все это с проворством и непосредственностью. Именно из этой чувствительности, которую обычно называют Вкусом, происходить способность автора избегать дурного и искать хорошего в области литературы..

И, еcли, ставить вопрос таки образом, если при упоминании слова пиcатель, иметь ввиду исключительно работу воображения, мы увидим, что Григорий Канович – поэт в наивысшем смысле этого слова, ибо он невольник долга, ибо он постоянно повинуется требованиям своего труда, ибо вкус к прекрасному для него - fatum , ибо долг для него превратился в навязчивую идею. Благодаря своему блистательному здравому смыслу (я имею ввиду здравый смысл великого дарования, а не здравый смысл обывателя) он сразу вышел на широкую дорог и жестко и навсегда привязал себя к еврейству.

Что это значит, не надо объяснять.

Все же напомню, образчики редакторской изворотливости. Мой литинститутский друг- поэт и эссеист Вадим Перельмутер написал книжку и предложил ее издательству «Детская литература». Директором издательства был бывший комсомольский работник некто Уваров, он лично вымарал цитату, дневниковую пушкинскую запись «Уваров – большой подлец». На редакционном обсуждении рукописи, Уваров сказал, я не знаю какой национальности Вадим Гершевич Перельмутер, но по выбору темы, ясно, что автор не любит русских. А речь шла о поэте-классике князе Петре Андреевиче Вяземском, которого горячо любил и пропагандировал автор книги.

Как не изворачивались, что только не придумали, общеизвестно, что из Библии для детей Корнею Чуковскому предложили отовсюду вымарать слово «евреи»…

Впрочем, и русским попадало. В Петразоводске в 1982 году устраивали юбилейное заседание памяти протопопа Аваакума; для начальства было сказано: русского писателя А.Петрова.

Эти врожденные и бережно лелеянные способности власти коверкать жизнь писателя, помогают на самом деле, выстоять, при одном, правда, условии, если прихотливую Музу, кто-либо не соблазнит по дороге.

Григорий Канович ни разу, ни одного разу не подался слабости и не проронил хвалебного слова по адресу Господина Прогресса и могущественной Дамы Власти.

Миссия писателя Григория Кановича оказалась, не столько человеческой сколько сверхчеловеческой. Он оказался законченным и безупречным литератором.

Григория Кановича часто сравнивают с Шолом-Алейхемом, это вообще очень лестно. И вообще все можно превратить в соревнование, в спорт, кто первый, кто лучший. У известного польского писателя Станислава Ежи Леца есть резонное предостережении от таких сравнений: «Что толку летать быстрее света – все равно никто не увидит». Любая попытка «быть как кто-то» Кановичу не то чтоб не подходит, а просто не удастся. Он проживает свою, совершенно неповторимую жизнь…

Но все же как удалось Григорию Кановичу передать на русском языке удивительные еврейские интонации, строй мыслей, я бы сказал некую экклесиастовскую суть … Это ростки великого семени русской литературы, павшие на обостренную еврейскую восприимчивость дарования писателя.

Шолом-Алейхем видел погромы, но даже не мог себе представить, что такое геноцид. Мне кажется, что главная проблема искусства – проблема взаимоотношений между художником и временем.. Канович всегда живет в настоящем, связывает настоящее с прошедшим и проецирует настоящее в будущее. Он связан со своей исторической эпохой, но он не подчиняется ей, не берет ее такой, как она есть, то есть закрытой для завтрашнего дня, не связанный с прошедшей историей, не оставляющей возможности для перемен.

В последнем из изданных романов «Очарование сатаны» Кановича больше всего интересует: отчего это соседи так убивали других соседей, ведь в прошлом целыми вечерами они говорили о добрососедстве, что случилось такое? И как об этом написать черным по белому на листе бумаге? И выдержит ли бумага? Всю жизнь поешь песни, рассуждаешь о бренности существования, о глубине духа, пытаешься толковать какой-то девахе «Я помню чудное мгновенье», а тут объявится сосед с автоматом или по крайности с ледорубом и без всяких слов шарахает по голове…За что?

Нет ответа у Кановича не эти вопросы. Он предлагает нам их найти.…

А в мире только все-тот же автомат, поскольку до убийства Троцкого фабрика, изготовляющая ледорубы, все же была на дотации государства, а теперь и той нет. Взамен – касамы, да ракеты…

Выходит, если ты не жертва и не убийца, то ты – соучастник.

Соучастие писатель Канович тоже понимает по-своему. Иначе мы бы не встретили на последней Иерусалимской книжной ярмарке замечательный литовский павильон, где самым красивым стендом, во всяком случае, для меня, был стенд с изумительно роскошно изданными на литовском языке книгами Григория Кановича и Ицхока Мераса.

Поражает, что Канович умеет найти в своем времени то, что может стать «художественным». И тут становится ясным, что все может быть художественным, потому что «мера художественности» в самом художнике, а не во времени, в котором он живет…

Меня изумляет и его твердость. В то время, как общество просит: напугай меня каким-нибудь детективным сюжетом, да пострашнее, писатель Канович предлагает тонкое кружево.

Надо сказать, что мало кто с такой любовью пишет об утюге или швейной машинке, или об иголке – они у него одушевлены, точно люди…

В век немыслимой сложности все классики – кто раньше, кто позже – приходят к простоте. Вопрос в том, насколько она великая, как у Кановича, например…

Талант Кановича по какому-то неясному небесному расписанию вручен именно Кановичу. Иногда жалуются, что он излишне скромен, аскетичен, нелюдим, избегает тусовок, и вообще талант вручен ему по некоторому недосмотру Господа. Но с этим уже ничего не поделаешь. Приходится смирится. Талант Кановича зависит от его кровяного давления, от самочувствия. И потому пусть соблюдает диету. Пусть кутается от сквозняков. Пусть усвоит, что главное его предназначение в этой жизни – беречь, хранить и защищать талант Кановича,

Да, искусство не спасет мир, да, оно, увы, не учит добру (как вообще добру не учит ничто), оно не оградило человека ни от одной беды, ни от одного ужаса. Но есть в искусстве правда, может быть единственная на свете – правда таланта. И она несокрушимее Елабуги или Лубянки.

Канович работает напряженно, не давая себе расслабиться. Когда пишешь кровью, кричишь о любви мелом на стенах, - передышки необходимы.

Но его тяжба с Высоким продолжается.

Его восьмидесятая осень – только мгновенная передышка, в которую все мы пожелаем писателю новых книг, написанных с таким блеском, с которым написать может только он.

Слыви же, Слово Кановича!

Кто-то из польских критиков назвал Кановича «Одинокий сторож на еврейском кладбище».

И я слышу, как гудит ветер, как качаются деревья.

И как надгробные плиты, поднимаются и превращаются в тени. И слышны их человечьи, очень еврейские слова:

- Если бы я был царем!

И еще умирающая скрипка, мелодия, сыгранная безумным смычком Паганини на слова то ли «Парка евреев», то ли «Шелеста срубленных деревьев», которые повествуют именно о вас, пересказывают вам всю вашу тайную поэму о несбывшихся надеждах.

Мне искренне жаль того, кто не сможет понять арфу, лишенную струны печали…

Прошу прощения Григорий Семенович, за мой ребяческий энтузиазм. И за ту беззаботную расточительность, с которой мы расходуем вашу нервную энергию.

Но вы стали кумиром тех, кто родом из вечного прошлого, кто ищет, как говорил Пруст, утраченное время, а это такая слава, которую не затмит ничто – даже слава подлинная!

В который раз Канович собрал и объединил нас. Он приобщил нас к тайнам мироздания, используя колдовское искусство владения языком. Но каком-то глубоком, метафизическом, несловесном уровне – он еще дает пример, пример отваги. Хотелось бы надеяться, что мы почерпнем заряд мужества и спросим себя со всей серьезности? В чем наш долг? И что еще мы не принесли в жертву?.

Много лет назад напутствуя меня в Литературный институт, Илья Григорьевич Эренбург сказать: «Научиться писать – нельзя, но можно научиться жить». После долгих лет товарищеских отношений с Григорием Семеновичем я уже знаю, что научиться жить тоже нельзя. Но можно – отношению к жизни. Тому, как это надо играть!

Живите долго и по возможности без бед. С думой о близких: отце, матери, семье, внуках, о Шолом-Алейхеме, Маркесе…

Я и закончу словами Шагала, которые, как мне кажется, очень подходят ко многим вашим романам:

Отечество мое – в моей душе.

Вы поняли?

Вхожу в нее без визы.

Когда мне одиноко, она видит,

Уложит спать, укутает как мать.

Во мне растут зеленые сады,

Нахохленные скорбные заборы,

И переулки тянутся кривые.

Вот только нет домов,

В них – мое детство,

И как оно разрушилось до нитки,

Где их жилье?

В моей душе дырявой.

Спасибо, Григорий Семенович, дорогой человек, движущийся вперед с лицом, обращенным назад.

Не сомневайтесь в нас, мы Вас любим…

---оОо---

ВЫШЛА ИЗ ПЕЧАТИ НОВАЯ КНИГА

ЛЕОНИД ФИНКЕЛЬ, РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА В ИСПОЛНЕНИИ ОСОБ ЦАРСТВУЮЩЕГО ДОМА

Рассказы:

Воспоминания о Сульце (родовое гнездо Дантесов), Изгнание из Рая (Тургенев и Достоевский) , Ахматова и Модильяни, Три мужа Ахматовой, Сны Мулен Руж, Кики на Монпарнасе и Таинственная молодая красавица и уродливый карлик – не пытайтесь угадать кто это!

Настоящая художественная проза, увлекательно и элитарно!

Звоните по телефонам 054-5-724-843, 08-6711713

Или сообщите о своем желании приобрести книгу по адресу: ileknif@rambler.ru

В продаже есть книги: «Пешком по истории» (Ашкелонские древности), «Этюды о Тель-Авиве» (на русском и украинскомязыках) и главная книга Леонида Финкеля

«НЕДОСТОВЕРНОЕ НАСТОЯЩЕЕ»

(Удостоена премии им.Юрия Нагибина)